И СТАЛ СВЕТ / ET LA LUMIERE FUT

автор сценария:
ОТАР ИОСЕЛИАНИ
МИНА КИНДЛ

оператор
РОБЕР АЛАЗРАКИ

музыка
НИКО ЗУРАБИШВИЛИ

АФРИКА

У индейцев племени хопи есть сказка о Прыгающей мыши. Она восхищает современного читателя немыслимыми для дохристианского сознания понятиями жертвы и преображения. И заставляет в очередной раз ужаснуться при мысли о том, как легко и бесполезно поглотила наша цивилизация индейский космос, эту детскую забавную, скромную на вид цивилизацию, таившую, как выясняется по ее осколкам, важнейшие секреты роста человеческого духа.

Дело даже не в том, что маленькая мышь, живущая в корнях большого дерева, слышит непонятный шум и, трепеща от страха, все же идет на этот шум, ибо любознательность сильнее страха и предусмотрительности. У всех народов есть, наверное, сказки о путешествующих героях, которые привозят домой волшебные предметы, облегчающие быт: скатерть-самобранку, ковер-самолет и трудолюбивых заморских барышень. Тут, как водится, и сказке конец.

Но с возвращения мыши к соплеменникам, которым она привозит информацию в чистом, я бы сказала, научном виде, начинается собственно сказка о Прыгающей мыши. Потому что именно ее сообщение о Реке, Горах и Других Существах, делает Прыгающую изгоем для мышей ее племени. Тем более что полученный ею дар, священный талисман, она продемонстрировать не может. Ибо это Горы, увиденные ею на мгновение, когда она последовала совету лягушки "прыгнуть как можно выше". Она уходит вновь, теперь уже не путешественницей, но изгнанницей.

По дороге Прыгающая встречает Великого Бизона, который умирает, хотя для его спасения достаточно глаза маленькой мыши. Наша героиня отдает свой глаз, "потому что такое существо, как Мышь,- поясняет рассказчик,- должно расстаться с привычным для нее пониманием мира, чтобы сделаться мудрее".

Затем она отдает и второй глаз - потерявшему память Волку. И остается одна, бедная слепая мышка, на берегу того самого озера, где еще в начале сказки стала Прыгающей мышью. Она уже чувствует тень орла над собой, когда ее окликает знакомый голос Лягушки, призывающей приятельницу "прыгнуть как можно выше". (Впрочем, что еще может присоветовать лягушка, пусть и самая мудрая?). И Мышь прыгает. И летит все выше, постепенно обретая зрение, пока оно не становится столь острым, что она может разглядеть далеко внизу свою Лягушку, которая сообщает Прыгающей ее новое имя - Орел.

В сказке не сказано, что еще видит Мышь, ставшая Орлом. Видит ли она свою родину, соплеменников, семью. Мир, который казался ей раньше, как и по сей день кажется оставшимся дома мышам, замкнутым, конечным и совершенным. Изменяются ли и как в связи с резким перепадом масштабов чувства?

ПОЭТ

Что гонит из обжитого мира знакомых запахов и красок, образа мыслей и образа жизни? Не учиться - из Академии художеств в Италию,- а так, без видимой цели, с легкими руками, с лицом, обернутым назад? Может быть, поиски идеальной родины, художественная потребность отойти подальше, чтоб разглядеть. Уйти, чтоб запомнить. Лишиться, чтоб приобрести.

Похоже, что так с Отаром Иоселиани, с каждым следующим "заграничным" фильмом, все круче забирающим проблемы своей маленькой, но великой родины. Великой не только потому, что всякому своя родина - великая. Ведь в той системе координат, где величие народа или личности вот уже две тысячи лет определяется и его способностью к священной жертве, Грузия постоянно являла свою готовность к ней и ее несоразмерную с собой обильность.

Разумеется, в фильмах Иоселиани этого пафоса нет на поверхности. Его любовь насмешлива, что давало повод "патриотам" защищать от его фильмов родину, а концептуальные пессимисты хвалили его за отказ от традиционного грузинского оптимизма.

Сейчас об Отаре Иоселиани у нас стали писать реже. Заступники отступились от него, ибо он уже не "гонимый". Специалисты по грузинскому кино тоже, ибо он снимает фильмы за границей. (Интересно, что сейчас почти так же осторожны с Кончаловским, хотя никто не порывался называть киргизским режиссером автора "Первого учителя".) Специалисты по французскому кино чуют, что последние фильмы Иоселиани не только французские. Что же касается критиков французских, то они уже объявили Иоселиани прямым наследником своих национальных традиций, признали "Фаворитов луны" самым французским фильмом за последние годы и аккуратно выставляют каждый следующий фильм грузинского режиссера в конкурс престижнейших фестивалей.

Поищем постоянную величину, которая поможет нам обрести ясность в подходе к очередному фильму этого кинематографиста. Я думаю, что ею является сам Отар Иоселиани, вернее, та его часть, которая способна видеть, слышать, чувствовать и превращать в кино сырой и неподатливый материал человеческой жизни.

Отар Иоселиани летописец, несмотря на легкость своего пера, поэт, несмотря на горечь, трезвый критик, несмотря на его увлеченность жизнью. Он полон любопытства: как это делается? И наслаждается, подобно булгаковской Маргарите Николаевне, когда кто-то делает что-либо хорошо. Так, камертоном всего фильма становится документальный пролог к "Листопаду", и с самого начала заданная норма превращает скромный производственный конфликт в национальную драму, ибо безразличие и алчность угрожают этой норме, образу жизни народа, его чести.

Он вовлекает своих зрителей в процесс достижения музыкальной гармонии в "Пасторали". И делает свидетелями разлада, несогласованности между людьми. Он наблюдает, и хотя его любопытство всегда наказано, Иоселиани не теряет надежды. Пусть надежда эта эфемерна в обоснованном, строго документированном мире его фильмов, ее легкого моцартианского дыхания достаточно, чтобы объединить - на миг достичь гармонии - однажды вдохнуть жизнь в неживое совершенство часового механизма.

ФИЛЬМ

Режиссерская оптика Иоселиани устроена так, что через частность просматривается общее, через малое - глубина. Что же видит режиссер в "перевернутый бинокль", когда рассматривает человека и его заботы через явление, можно сказать, глобальное? Как иначе назвать поглощение маленького отсталого народца акулой прогресса в его фильме "И стал свет"?

Фильм разворачивается как добротная этнографическая лента и наиболее простодушных может ввести в заблуждение. Они так и спрашивают после фильма, где именно проживает это племя очаровательных дикарей, с необременительным и даже почетным для мужчин матриархатом, со стройными, ловкими, трудолюбивыми женщинами и старой, высохшей, ведьмоватой на вид, но справедливой и доброй вождихой, жрицей маленького деревянного божка.

Вообще-то это не совсем божок. Скорее всего, он изображает вполне конкретного человека. Может быть, даже раба, ибо ноги его в колодках и одет он в убогую короткую рубаху. Лысый, с неожиданной скандинавской бородкой и застенчивым выражением лица. Но дело свое знает: пошлет дождь в засуху, стоит только как следует его попросить и полить водичкой его лысину. И зажжет мстительный огонь в хижинах оставляемой его племенем деревни. Он теряет свою силу постепенно и так же незаметно, как незаметно теснит малую цивилизацию его черного племени сокрушительная цивилизация белых.

Простодушных легко разочаровать, объяснив, что фильм не документальный, а игровой. И что игру эту затеял (и давно) вот тот высокий господин со скептическим выражением длинного лица и мягким внимательным взглядом. Что много лет назад он начал выстраивать некую систему зеркал, с помощью которой надеялся разобраться в себе, и в своем народе, и в своем времени. Но оказалось, что чем резче и правдоподобнее было изображение, тем труднее было сосредоточить внимание зрителя на сути. Тот просто проходил, полюбовавшись на свое отражение, в лучшем случае, поправив прическу.

Иоселиани менял и усложнял свою систему зеркал, добиваясь новой глубины и большей прозрачности, но добился этим только сомнительного звания эстета и мастера тонкой психологической разработки. Тогда он изменил угол зрения и то, что в кино называется "точкой отхода". И кажется, одержал победу. Особенно здесь, в своем "африканском" фильме, где насущные проблемы современного и родного ему мира (не только Грузии или Европы) упакованы в двойную экзотику Африки и вымысла.

На первый взгляд перед нами знакомый жанр: плач по навсегда уходящему в прошлое, исчезающему миру. Ему, однако, противоречит все творчество Иоселиани, где он вовсе не предавался ностальгии, а любовно и деловито извлекал из этого прошлого такие необходимые для прогресса качества, как знание дела и трудолюбие.

Кроме того, жанру плача явно не соответствует тот факт, что Иоселиани обходится без слез. Более того, он снимает драматическое напряжение всякий раз, когда оно возникает. Разряжает его в комедию. Забавна дуэль между красотками амазонками из-за стоящего тут же и боязливо поглядывающего на своих обожательниц замухрышки. Но острые мечи на боку у каждой, но тигриные взгляды... Однако дуэль увядает, не дойдя до кульминации. И пока одна сторона деловито осматривает выроненный в поединке сосуд для воды, другая уводит трофейного замухрышку, следом за противницей слегка прибив его для острастки.

Но даже этот эпизод не нарушает документализма картины, где жизнь течет по воле режиссера и мы как бы случайно становимся ее зрителями. Отчего и мало здесь эпизодов драматургически разработанных и завершенных, как вышеописанный. Гораздо чаще Иоселиани вызывает у зрителя чувство неполноты знания и, благодаря этому, полноты и неподдельности разворачивающейся перед ним жизни.

Совсем не у каждого персонажа есть своя история в фильме, но они все время существуют где-то на периферии, дальнем плане кадра или пересекают его по диагонали, постепенно приучая нас к себе, пока мы не обнаруживаем, что экзотичность экранной жизни перестает быть барьером для нашего сочувствия. Но не утрачиваем своей наблюдательности, мудрости, жизненного и зрительского опыта.

Раньше их распознаем симптомы надвигающейся опасности. Шум лесоповала за стеной огромных деревьев кажущегося вечным леса, ржавый тральщик, который, смешно тарахтя и пыля, проносится через деревню, оставив на земле вылетевший из кабины потрепанный иллюстрированный журнал... О, как мы хорошо понимаем, что все это признаки и начало конца. Вечный лес становится все реже и реже, лесоповал (читай: цивилизация) надвигается все ближе и начинает теснить деревню, племя, пока оно не снимается с места. Но пока еще сохраняя целостность, унося с собой не только орудия труда и предметы домашнего обихода, но и образ жизни, и своего божка, которого тащит, как ребенок куклу, мадам вождь, замыкая печальную процессию исхода. Здесь последний раз проявляется сила скромного лысого идола; повинуясь взгляду и шепоту вождя, вспыхивает в оставленных хижинах огонь.

Но и только. Если еще можно вернуться к родным пенатам, то уж никак нельзя взять их с собой. Унесенный с подведомственной ему территории могущественный покровитель племени превращается в сувенир, в воспоминание о былой власти. Недаром в конце фильма его (в обществе многочисленных двойников) выносят на продажу те, к кому отчасти перешла его созидательная и мистическая сила - художники его племени.

Сказочное существование разрушается и иссякает у нас на глазах. Толстоватый немолодой африканец-шофер похищает местную Елену по имени Оконоро со всеми ее многочисленными детьми от предыдущих браков, предварительно соблазнив их конфетами. Безутешный муж Оконоро отправляется на ее поиски, в ходе которых постепенно преображается, получив взамен набедренной повязки рубашку и, наконец, удостоверение личности. И увидев своих соплеменников: одних - увлеченно распевающих католические хоралы, других - столь же увлеченно приветствующих детей в пионерских галстуках у доски, где написано: "Вперед, к всеобщему счастью!" - по-грузински.

Поглощение завершено. И вот уже по гулкой, как декорация, улице, где и продают своего бога представители племенной интеллигенции, гуляют одетые (!) герои фильма, вполне светски раскланиваясь и делясь друг с другом новостями. Как всегда, впрочем.

Однако вдоволь насладившись собственной мудростью и проницательностью, все же не будем торопиться с выводами. Доверимся простоте, с которой сделан фильм. Вот и Отар Иоселиани, как всегда, отметился на экране, ненавязчиво напомнив нам, что "это хорошо". Он наблюдает за своими героями с понятной снисходительностью демиурга. Отмечает, не без иронии, что их приобщение к благам цивилизации поверхностно и забавно. Но, быть может, его интересует не только и не столько то, что теряет маленькое симпатичное племя, влившись в человечество, а то, что приобретает наша могучая общность? Новый голос, слишком слабый, чтобы изменить, но достаточный, чтобы придать оттенок?

Все эти рассуждения прекращаются вдруг, как только вспомнишь, что никакого такого племени и нет. А если и есть, то вовсе не его отличиями от нас и странностями занят этот хитрый Иоселиани, а совсем наоборот, обнаруживает в них наши слабости, и смешные стороны, и, может быть, самую суть. Как в том эпизоде фильма, где вся деревня, каждый на доступной ему скорости, спешит на опушку леса, рассаживается на привычные места, тесно-тесно, как в сельском клубе, когда привозят новую картину. И свет, словно от засветившегося экрана, заливает их ставшие одинаковыми от восторга лица. Они смотрят ежевечерний божественный фильм - закат солнца. Глубокая потребность в красоте и чуде... пусть поднимет руку тот, кто утратил эти признаки дикости!

А что же бородатый раб, деревянный заступник племени? Что поделаешь, отречение от пенатов, от уютных в своей ограниченности понятий о мироздании, печаль, здесь пока еще очень легкая, которую несут с собой новые и "многая знания",- обязательный взнос при вступлении в клуб под названием человечество.

Тамара Дуларидзе, www.world-art.ru